По остывшим следам [Записки следователя Плетнева] - Владимир Плотников

Поток вопросов, доводов и оценок, который обрушил на меня начальник следственного отдела, спутал все мои мысли. Когда Чижов замолчал, я только и смог сказать, что дорогостоящие бусы на дороге не валяются, что они могли быть изъяты у государства только преступным путем и от этого обстоятельства никуда не уйти.

— А разве ящик не мог вывалиться из кузова сам, ну, скажем, во время качки, когда машины объезжали разбитый участок дороги? — сразу же парировал эти аргументы Чижов.

— Мы должны заниматься не предположениями, а оценкой реальных фактов и достоверных сведений о них, — ответил я, постепенно приходя' в себя. — В данном случае мы знаем, что веревки и брезент были разрезаны. Это при необходимости подтвердит экспертиза. Участие Ухова в других кражах, если даже в них не придется никого обвинять, тоже имеет доказательственное значение…

Этот спор, наверное, продолжался бы до бесконечности: где два юриста, там три мнения. Его прервал шум в коридоре.

— Наши вернулись, — сказал Чижов. — Давай доложим дело прокурору.

Прокурор оказался легок на помине. Войдя в кабинет, он протянул мне руку:

— Спорите? Это уже хорошо. Продолжайте.

Прокурор сел напротив меня, закурил и стал вникать в существо разговора.

— Я не уверен, что разобрался в обстановке до конца, но кое-какие соображения у меня возникли, — сказал он некоторое время спустя. — Думаю, что Ухова освобождать нельзя. Иначе может быть утрачена перспектива. А она наметилась. Однако обвинение ему нужно изменить. Его участие в хищении — пока только догадка, не больше. Есть доказательства того, что он приобретал и сбывал имущество, заведомо добытое преступным путем. Обвинять его в более тяжком преступлении мы не имеем права. Что касается Рябчикова, то санкцию на его арест я сейчас дать не могу. К этому вопросу, мы вернемся после того, как вы, Дмитрий Михайлович, допросите его в Калинине.

Слушая прокурора, я придирчиво вникал в его слова. Поначалу они казались мне слишком рассудочными, но, вдумавшись в них, я понял, что прокурор, если он действительно прокурор, должен был сказать именно так — твердо, трезво, не строя иллюзий, но с верой в будущее и в силы следователя.

Проходная Калининского экскаваторного завода гудела, как растревоженный улей. Двери почти не закрывались. Беспрестанно вертелись турникеты. Люди с развернутыми пропусками в руках шли, не останавливаясь, мимо вахтеров к своим цехам. Приближалось начало рабочего дня.

Я побывал здесь накануне. В списках командированных без труда нашел фамилию Рябчикова. Теперь, сидя за стеклянной перегородкой бюро пропусков вместе с оперативником из городского отдела милиции, я ждал от вахтеров сигнала о его появлении. Нервы мои были напряжены до предела. Но вот возле одного из турникетов возникла пробка: вахтер остановил молодого приземистого мужчину в сером пальто, с непокрытой головой и направил его в бюро пропусков. Я вышел ему навстречу, спросил:

— Геннадий Рябчиков?

— Да, — ответил мужчина.

— Я — следователь. Дайте ваш пропуск.

Рябчиков протянул мне пропуск.

— Теперь дайте паспорт.

— Это почему? — возмутился Рябчиков.

— Потому что он вам, возможно, больше не потребуется, — спокойно ответил я и, когда Рябчиков отдал паспорт, предложил ему — Пойдемте с нами.

— Куда?

— В милицию.

Когда схлынул людской поток, мы втроем вышли из проходной и зашагали по улице. Порывы весеннего ветра били нам в лицо, солнечные блики заставляли жмуриться. Рябчиков делал вид, что не замечает своих спутников. Засунув руки в карманы, он прыгал через стянутые льдом лужи, улыбался сам себе и что-то насвистывал, но в конце концов не выдержал и спросил, обращаясь ко мне:

— Вы откуда?

— Из Ленинграда.

— Из Ленинграда? — удивился Рябчиков. — К стыду своему, никогда в нем не бывал.

— В Ленинграде мой дом, — уточнил я. — А работать приходится в Новгородской области. Пролетарку, Зайце-во, Вины знаете?

— Знаю…

— Вот там и работаю.

Рябчиков замолчал. Взглянув на него через минуту, я обратил внимание на то, что вся его голова стала мокрой. Пот струйками тек по лбу, вискам, шее, каплями висел на бровях, кончике носа, на подбородке и даже на мочках ушей. И волосы от него потемнели — сделались почти черными. С таким явлением мне еще не приходилось встречаться, но я понял: Рябчиков потрясен, сломлен и готов сдаться.

— Что это вы так вспотели? — все-таки спросил я. — Вроде бы не жарко…

Рябчиков молча вытирал лицо ладонью, а пот все лил и лил.

Мы дошли до горотдела милиции, заняли пустующий кабинет. Рябчиков сбросил пальто и остался в промокшей до нитки рубахе.

— Сколько мне дадут? — напрямик спросил он.

— Не знаю, это дело суда, но если хотите, чтобы дали меньше, рассказывайте сразу правду.

— С чего начинать?

— Можете с роликов, а можете вот с этого, — я вынул из портфеля изъятые снизки бус. — Как вам будет удобно…

— И про ролики знаете?

— Не только про них, но и про утюги…

— А про капусту и помидоры? Началось-то ведь с ерунды…

— Если хотите, давайте с них. Дело ваше. Я слушаю.

Рябчиков вытер рукавом лицо, провел ладонями по коленям.

— Надо же… Два месяца, как женился… Жена в положении.

— Об этом надо было думать раньше. Теперь это может смягчить наказание, но уйти от него уже невозможно. Слушаю вас.

И Рябчиков начал рассказывать. Его показания ничем не отличались от показаний Ухова, воспринимались легко, поэтому я, слушая их, не делал для себя никаких пометок.

— Что касается бус, то с ними было так: когда до конца работ оставалось немного, кто-то из нас сказал, что перед отъездом домой неплохо было бы прибарахлиться. Поговорили об этом и забыли, но однажды Гришка уехал к своей Тамарке в Вины, а мы с Рашидом купили бутылку водки, и разговор о тряпках возник снова. Я сказал, что в ящиках могут попасться не только ролики и утюги. Рашид понял меня сразу. Мы вышли на дорогу, долго ждали, промокли, хотели вернуться, но в это время увидели вдали свет фар. Подъехали три «МАЗа», и, когда они стали объезжать недостроенный участок, Рашид вскочил в последний и выбросил из него ящик. Мы оттащили его в лес, открыли и обалдели. Он был доверху забит коробочками с бусами. Рашид глянул на бирки с ценами и говорит: «Если загнать все это, то можно несколько лет жить не работая». А я испугался. Их ведь обязательно искать будут, а раз так, то на сбыте сгореть можно запросто. И потом, как это жить и нигде не работать? Спорили мы долго, к согласию не пришли. Решили подождать Гришку, а ящик спрятали в окопе, ветками забросали. Когда Гришка вернулся, мы ввели его в курс дела. Он попросил дать ему пять снизок, а с остальными, сказал, что хотите, то и делайте. У меня при себе было три снизки, у Рашида три. Гришке они понравились. Он забрал пять штук, а я ту снизку, что осталась у меня, решил увезти с собой в Дзержинск и подарить невесте. Один Рашид не мог успокоиться. Он сказал, что загонит остальные бусы цыгану Леньке. Как он поступил на самом деле, не знаю. Домой, в Узбекистан, Рашид уехал с маленьким чемоданчиком.

— Вы утверждаете, что Ухов в краже бус не участвовал? — переспросил я.

— Да, он был тогда в Винах, — четко ответил Рябчиков.

Я попросил его начертить схему с указанием мест, где прятались похищенные грузы, и, когда сопоставил ее со схемой, составленной Уховым, был поражен почти полным их совпадением. Они отличались только тем, что на одном чертеже окоп был помечен, а на другом его обозначение отсутствовало.

Оформив задержание Рябчикова, я возвратился в Ленинград за санкцией на его арест. На этот раз прокурор дал ее.

Надо было подумать об обнаружении и изъятии ящика с бусами. Для этого существовали два пути: выехать на место с Рябчиковым или без него, руководствуясь схемой. Первым путем можно было пойти только после этапирования Рябчикова в Новгород, а эта процедура требовала значительного времени. Второй показался мне сомнительным, потому что Сулейманходжаев мог забрать бусы или перепрятать их. Взвесив все «за» и «против», я предпочел оставить этот вопрос открытым и выехать в Бухару для встречи с Сулейманходжаевым, от которой тоже зависело немало.

Перед выездом в Бухару я решил все-таки взять обещанные Чижовым три дня для отдыха. Командировка предстояла дальняя, по времени неопределенная, и хотелось хоть немного побыть с семьей.

— Слушай, мне казалось, что ты серьезный человек! — зашумел Чижов, как только я заговорил об этом. — Какой отдых? Как у тебя язык поворачивается? Ты думаешь, мне не хочется побыть с семьей? Думаешь, я ее вижу? Вот съездишь в Бухару, поставишь дело на ноги, тогда и отдохнешь…

Меня это не удивило. Я хорошо знал своего начальника и приемы, которыми тот пользовался, чтобы урезонить подчиненных, когда они, по его мнению, начинали думать больше о личных, чем о служебных интересах: «Ты по семье соскучился? Я тоже», «Ты плохо себя чувствуешь? А я который день на работу с больничным листом хожу», «У тебя ребенок заболел? У меня оба лежат, и жена еле двигается», «У тебя ручка крана на кухне отвалилась? У меня этой ручки давно нет, вместо нее гаечный ключ приспособил. Гораздо удобней, попробуй». А поскольку подчиненных у Чижова было много и все они не стеснялись жаловаться ему на свои невзгоды, то получалось, что он, его жена и дети самые больные, самые несчастные люди на свете, и оставалось только удивляться, как это они до сих пор живы, а сам Чижов не только живет, но еще и работает на таком ответственном посту.